Парадоксальное мышление Жана Бодрийяра

"Мир подобен книге. Тайна книги всегда вписана

на единственной странице. Все остальное — 

не более чем внешний блеск и повторение. 

Окончательная хитрость, как только 

книга будет завершена — заставить эту 

страницу исчезнуть. Следовательно — 

никто не догадается, о чем она..."

Жан Бодрийяр

В отличии от Фрейда, Юнг внимательно интересовался философией и настаивал на необходимости увязывания философских дискурсов с динамикой бессознательного. Иногда он делал это в довольно резкой форме: "Нет мышления как такового: время от времени оно превращается в ночной горшок для демонов бессознательного, равно как и любая другая психическая функция, делающая заявку на верховенство. Нередко то, что мыслится, оказывается менее важным, чем то, кто мыслит это. Но на это все усердно не обращают внимания. От невроза тухнут мозги любого философа, который не в ладах с самим собой. И его философия после этого становится всего лишь систематизированной борьбой со своей собственной неопределённостью.
...Философии всё ещё предстоит усвоить, что она создана человеческими существами
и зависит – до такой степени, что это вызывает тревогу – от их психического склада." (из письма Арнольду Кюнцли, 28 февраля 1943).
Отметим, что на наш взгляд, Юнг не пытался свести философию к психологии,  он лишь указывал на необходимость   учитывать психодинамику. Вопрос же о "мере" такого использования остается, естественно, открытым и дискуссионным.
В "Воспоминаниях..." Юнг высказывал мысли, касательно метафизической действительности, которые можно, хоть это и небесспорно, сопоставить с некоторыми течениями современной философской мысли. Юнг, как известно, видел психическую субстанцию биполярной (антитетической).
Поэтому, " при любой попытке выдвинуть абсолютную истину — скажем, "вечная сущность есть движение" или "вечная сущность есть Одно" — психическая субстанция непременно впадает в одну из внутренне присущих ей антитез: ведь процитированные утверждения вполне можно было бы заменить на: "вечная сущность есть покой" или "вечная сущность есть Все". Любая односторонность способствует дезинтеграции психической субстанции и утрате ею способности к познанию. Психическая субстанция становится нерефлектирующей (поскольку не становящейся предметом рефлексии) последовательностью душевных состояний, каждое из которых стремится к оправданию и обоснованию самого себя, ибо не видит (или еще не видит) других, смежных состояний.
Говоря все это, мы, конечно же, не выдвигаем оценочного суждения, а лишь указываем на зыбкость существующих пределов. Это и вправду неизбежно, ибо, как говорил Гераклит, "все течет". За тезисом следует антитезис, а в промежутке между ними рождается третий фактор, лизис, который прежде не был заметен. Таким образом, психическая субстанция еще раз демонстрирует свою антитетическую природу, отнюдь не выходя при этом за свои пределы."
В этом месте юнговская мысль сближается с постструктуралистской "эпистемологической неуверенностью", ведь если ее последовательно развивать, то получится, что, вероятно, практически любое однозначное определение, любая философская концепция может быть проинтепретирована как выражение той или иной психической односторонности. Только для поструктурализма характерно внимание к языку, к дискурсивным практикам, тексту -мы имеем дело не с реальностью, но только с представлениями о ней, со знаками, и даже не с интерпретациями реальности, но с интерпретацией других интерпретаций; внутрипсихическая динамика при этом, как правило, не учитывается.

Бодрийяр  известен как большой мастер гиперкритики и апофатического письма. 
Он охотно использовал разнообразные исследовательские методы, но не отдавал предпочтение и не гипостазировал ни один из них. Все философские концепции были для него рядоположенными и, более того, он последовательно деконструировал их, равно как свои собственные прежние взгляды, а также стремился выявить скрытые предпосылки мышления и мифологию каждой теории. "Деконструкция, сама стремящаяся избежать деконструкции - это уловка" - писал Бодрийяр. Отечественный философ А.В. Дьяков следующим образом охарактеризовал мысль Бодрийяра:

"Бодрийяр действует виртуозно: опираясь на тот или иной методологический подход, он получает от него необходимый импульс движения, а затем доводит его до логического завершения, так что в этой крайности самый подход самоуничтожается. А Бодрийяр тем временем движется дальше. В этом движении он подобен «пассажиру без места», о котором говорил Делёз: постоянно перемещаясь, он пребывает везде и одновременно нигде. Когда мы берёмся анализировать структуралистские процедуры у Бодрийяра, он уже оказывается на позициях марксизма; когда же мы обращаемся к бодрийяровскому «марксизму», философ уже отошёл на позицию психоанализа и т.д. Все попытки чётко определить Бодрийяра как марксиста, структуралиста, лаканиста и т.п. приводят лишь к искусственным схемам, с позиций которых можно описать только один из фрагментов его философии. Все попытки распространить этот подход на всё его творчество, приводят к неудаче."

Бодрийяр считал, что все теории не соотносятся с какой-либо реальностью, включая и те, которые пытаются добраться до некоей имманентности и внереферентной подвижности. Они могут соотносится только с друг другом; они не "обмениваются" реальность. Не делает Бодрийяр исключение и для своей теории.

Бодрийяровская мысль действительно выглядит как очень текучая и гибкая. Чрезвычайно интересно его отношение к самому мышлению, которое он не отделял от окружающего нас мира; более того, у него была своя точка зрения на место мышления в некоем глобальном, условно говоря, космическом процессе (как, возможно, сказал бы Юнг - свой личный миф). В своей последней книге "Пароли" Бодрийяр настаивал на неоднозначности мира, но на вопрос "является ли неоднозначность мира неоднозначностью, которая вносится в мир мышлением, или же она — радикальная видимость, производимая миром и заражающая мысль" - он ответа не давал, считая, что таковой вообще вряд ли возможен. "Исчезновение устойчивого мыслящего субъекта и осознание нами наличия символического обмена между миром и мышлением серьезно дестабилизируют любой дискурс порядка и рационализации, в том числе и дискурс науки. В итоге мысль снова оказывается мыслью-миром, ни одна форма которой уже не имеет никаких оснований кичиться своим аналитическим господством над вещами."

И все-таки Бодрийяр видел мир парадоксальным, в котором царствуют двойственность, неопределенность, алеаторность, реверсивность, а значит "мы обязаны обрести мышление, явно тяготеющее к парадоксальности: мысль, стремящаяся

стать событием во вселенной, должна находиться с ней в отношении подобия. "

Если рациональное мышление занято идентификацией вещей, то парадоксальное будет ориентированно на их деиндентификацию. Идентификация мира бесполезна, а вещи нужно попытаться ухватить в "их сне или в совершенно иной случайной ситуации, когда они отсутствуют в себе". "Вещи, которые являются нам, всегда уже исчезли. Их появление в масштабе реального времени, возможно, не более чем явление звезд на ночном небе. Если бы скорость света была бесконечной, то все звезды вселенной были бы здесь одномоментно — в реальном времени — а небесный свод бы накалился невыносимо. Не было бы больше ночи — бесконечный день. К счастью, ничто не возможно в реальности, иначе через информацию мы бы находились в эпицентре всех событий, и реальность была бы раскалена до предела. К счастью, мы живем в живой иллюзии, в отсутствии, нереальности, не безотлагательности вещей. К счастью, все вещи, и не только мир, являются нам окончательно измененными..." Таким образом, Бодрийяр выступает радикальным противником мышления, навязывающего миру (включая других людей, общество) свои порядки, стремящегося властвовать над значением и связывать себя с истиной.

Вместо него Бодрийяр предлагает мышление парадокса и соблазна; последний же понимался ни как банальное совращение, но "как акт, имеющий целью совратить идентичность, совратить бытие."

"Мышление участвует в движении подвергаемой им анализу вселенной, оно связано с ней отношением взаимопроникновения или своего рода взаимного оборота, а отсюда следует, что истины в нашем мире никогда не будет. Чтобы истинное могло существовать, мысль должна избавиться от этого включающего ее в себя кругового процесса, она должна выйти из состава этой динамической совокупности, элементом которой постоянно является и на отражение которой в то же время претендует. Однако справиться с данной задачей ей не по силам. Она никогда не сможет попасть в некую точку омега, где ей был бы гарантирован статус субъекта познания! Мы, таким образом, живем в состоянии тотальной неопределенности, в условиях неистины, не-реальности окружающего нас мира. Мы погружены в иллюзорное. "

Заметим попутно, что здесь сложно не вспомнить юнговскую формулировку: "то, что внутри, то и вовне". Живое мышление, живая психе всегда будет видеть вокруг себя живой мир, находясь с ним в постоянной, сложной и напряженной взаимосвязи.

Но, воспевая оду парадоксальному мышлению, Бодрийяр не забывает заметить, оно не должно преобладать повсюду.

"Возможно, следует иметь в виду две формы мысли: мысль каузальную, рациональную, соответствующую привычному для нас ньютоновскому миру, и мысль гораздо более радикальную, которая способствует осуществлению тайного предназначения вселенной, являясь, судя по всему, ее своеобразной фатальной стратегией."

Бодрийяр сохраняет критическое отношение и к самому критическому мышлению, равно как и к мышлению как таковому - этому, по сути, главному инструменту философии. "Критическое сознание, и, возможно, мышление вообще — подобны мессии у Кафки: они всегда приходят слишком поздно, уже после свершившегося, в сумерках, подобно сове Минервы. Критическое сознание — это не что иное, как ретроспективное пророчество, напоминающее о статуэтках Платона и их тенях на стене (стене событий) в пещере (в пещере истории). "

Бодрийяр, по его словам, всеми силами пытался "освободиться от какого бы то ни было референциального и финалистского способа рассуждений, надеясь в полной мере под-ключиться к игре мышления, сознающего, что оно мыслимо чем-то другим.".

Для радикального мышления важна некая неразрешимость, для него значимо, чтобы она никогда не исчезала, и вся работа радикальной мысли имеет целью ее сохранение.

Возможно, такое критическое к мышлению как к одной из основных психических функций дает возможность избежать психологической односторонности - преобладания мышления. Тексты Бодрийяра нередко оставляют впечатление очень эмоциональных, они наполнены метафорами, парадоксами, образами, заимствованиями из литературы, местами они напоминают коаны дзен-буддизма и бывают более похожими на эссе, чем на философский трактат. Мышление доводится до его предела, а вопросы остаются и множатся. При этом Бодрийяр решительно дистанцировался и от интуитивизма, и от тем более мистицизма. Отметал он и попытки сравнения его текстов с дзен-буддизмом.

"В принципе было бы ошибкой полагать, будто мы являемся существами, овладевающими миром: мы представляем собой всего лишь препятствие, на котором, останавливается свет. И мне по-прежнему дорога идея о наличии мышления, не зависящего от субъекта, идея, согласно которой люди мыслят мир, а мир мыслит людей. На мой взгляд, здесь нет ничего мистического, ибо, если вдуматься, мы выступаем не более чем проблеском, фрагментом некоего процесса, гигантских масштабов, а потому и не должны утверждать, что являемся его инициаторами. И свет и мысль не что иное, как фазы данного процесса. По всей видимости, космос знает два великих сдвига. Во время первого космическое разделяется таким образом, что появляется свет, и мир оказывается видимым самому себе, обретает качество, каким раньше не обладал. Во время второго возникает мысль, благодаря которой человеческий род и универсум становятся если не интеллигибельными, то по крайней мере размышляющими друг о друге.

...мы суть только фрагменты, данного движения, но нам, тем не менее, суждено играть в его рамках существенную роль: быть в нем и останавливаться на свете, останавливаться на мысли. Мы образуем его ось, его punctum, и это очень важно."

И здесь можно провести некоторые параллели с Юнгом, с переживаниями во время путешествии по Кении, которые он описывал в "Воспоминаниях...". Увидеть окружающий мир не как машину (а значит и самому не быть маленьким механизмом в Мегамашине), но но как грандиозный и величественных процесс, наделить его смыслом, создать его тем самым, пусть даже это просто будет личным, субъективным творениям. Быть может, миру и понадобился человек, что взглянуть на самого себя? Несмотря на то, что Бодрийяр делал упор на мышлении, а Юнг - на переживании, мы не можем не обратить внимание на определенную схожесть позиций этих авторов (и мир, и человек представляются в них живыми, меняющимися, взаимодействующими); в конце концов, вряд ли для Бодрияйра его идеи не были эмоционально окрашены, а Юнг не мог не использовать мышление.

Бодрийяр, конечно, отводил мышлению важную роль, но большую он видел в сингулярности. Реальность, по Бодрийяру, стала интегральной и оно поглощает любую негативность, любое сопротивление или революционность. "В сложившейся ситуации ставку можно делать лишь на сингулярное. Сингулярность не сопротивляется, ибо конституируется в другом мире с другими правилами игры, и потому, пока она существует, пока сама не позволяет себя уничтожить, ей суждено быть непреодолимым препятствием на пути экспансии системного как такового… Что касается фронтального сопротивления, то оно, повторюсь, на мой взгляд, уже невозможно." Язык же нужно подвести к режиму сингулярности, что означает вырвать языковое из сферы универсальности смысла и партикулярности.

Весьма показательным для творчества Бодрийяра является то обстоятельство, что он подвергал критике и деконструкции противоположные философские концепции. Например, материализм и идеализм образуют игру чередования. Все понятия, включая "материю", "вещь", субстанцию" и пр., страдают от "врожденной абстракции". "Материя" - это "преисподняя" идеализма, его негативный фантазм, появившийся в результате идеалистического вытеснения, которые возвращаются в материализме в виде позитивной реальности и принципа объяснения всего мира. Материализм же устраняет всякую трансцендентность и в результате "остается одна лишь грубая, непрозрачно-«объективная» материя, субстан­циальное образование, молярный или же молекулярный фундамент из камня или слов. Но как же не заметить, что это лишь последняя, наи­более изощренная уловка идеализма — заточить все отрицающее его в этой неподатливой субстанциальности, тем самым узаконив его как своего референциального противника, как свое алиби...".

Бодрийяр стремился показать, что знаки сами производят свои референты и значения. Более того, по Бодрийяру, знаки пытаются порвать со всеми значениями и референциями и замкнуться лишь на взаимодействии друг с другом. В результате появляется настоящая вселенная знаков или знакообъектная машина, которая стремится поглотить "настоящий" мир. Вероятно, это происходит вследствие того, что язык всегда был средством социального контроля, а так как в XXв. такая эксплуатация языка лишь усиливалась, то сейчас знаки полностью отрываются от своих референтов и наступает "эпоха симуляции и симулякров".

Если очень кратко и условно сформулировать бодрийяровский "дигноз" современности, то он будет таковым: сейчас полная гегемония Симуляции Абсолютной. И это чрезвычайно осложняет сопротивление и борьбу с идеологической системой современности. Она ассимилирует решительно все. Бодрийяр предлагает создавать фантастические теории, в которых все концепты взрывались бы изнутри. Это, судя по всему, и является сложной из задач мышления, радикального мышления.

Нужно также остановится на несколько неожиданных для постструктуралистской парадигмы, в рамках которой в основном мысли Бодрийяр, его заявлениях.

Так, Бодрийяр, обычно поддерживающий "антигуманистическую" позицию (как и идею о "смерти субъекта"), пишет в "Паролях" о том, что мысль "обязана также и оставаться гуманистической, внимательной к человеку и, следовательно, вскрывать реверсивность добра и зла, гуманного и негуманного»."

В "Прозрачности зла" он утверждает (или это похоже на эмоциональное восклицание, на грустно-ироничную констатацию наличного положения дел?): "Всякая вещь, теряющая свою сущность, подобна человеку, потерявшему свою тень: она погружается в хаос и теряется нем... Когда вещи, знаки, действия освобождаются от своих идей и концепций, от сущности и ценности, от происхождения и предназначения, они вступают на путь бесконечного самовоспроизводства. Все сущее продолжает функционировать, тогда как смысл существования давно исчез. Оно продолжает функционировать при полном безразличии к собственному содержанию. И парадокс в том, что такое функционирование нисколько не страдает от этого, а, напротив, становится все более совершенным." В "Обществе потребления..." Бодрийяр также описывал довольно безрадостную картину состояния общества потребления, утратившего идеи о трансцендентности и финальности.
В "Прозрачности зла" он резюмирует свои мысли касательно истоков и предназначении ценностей. Вначале им была создана "трилогия", в которой одна  стадия не исключает другой, а различия между ними имеют формальный характер: "...начальная стадия, когда существовали повседневные, бытовые ценности; рыночная стадия, когда ценность выступает как средство обмена; структурная стадия, когда появляется ценность-символ. Закон естественного развития - закон рынка - структурный закон ценностей. Теперь я хочу добавить новую частицу в этой физике микрообразов. После начальной, рыночной и структурной стадий ценности возникает стадия дробления. Начальной стадии соответствовало естественное природное состояние мира, и ценность развивалась согласно существовавшим естественным обычаям. Второй стадии соответствовала эквивалентность ценностей, и ценность развивалась согласно логике торговли. На третьей стадии появляется некий свод правил, и ценность развивается в соответствии с существующей совокупностью образов. На четвертой же стадии - стадии фрактальной, которую мы могли бы назвать также вирусной или стадией диффузии ценностей, уже не существует соответствия чему бы то ни было. Ценность распространяется во всех направлениях, без какой-либо логики, присутствуя в каждой скважине и щели. На этой стадии не существует более равноценности, присущей другим стадиям, нет больше самого закона ценности; есть лишь нечто, похожее на эпидемию ценности, на разрастание метастазов ценности, на ее распространение и рассеяние, зависящее лишь от воли случая. Строго говоря, здесь уже не следовало бы прибегать к самому понятию ценности, поскольку такое дробление, такая цепная реакция делает невозможным какое-либо исчисление и оценку."
Получается, что "естественное", "природное" состояние вещей не исключается, несмотря на всю критику отсылок к "природности"  (так, в "К критике политической экономии знака" Бодрийяр пытался показать принципиальную невозможность попыток отыскать "истинные", "естественные" человеческие потребности).

Все это конечно же не означает, что отыскали "истинные" взгляды Бодрияйра - можно привести множество цитат противоположной направленности. Речь идет о гибкости и парадоксальности мышления этого автора. На наш взгляд, можно предположить, что Бодрийяр хорошо понимал односторонность любой однозначной установки или концепции. Любой метод, принятый не творчески, но буквально и догматически, ведет к иллюзиям и абсурду, поэтому Бодрийяр "обрушивался" и на последователей Маркса, и на последователей Фрейда и т.п. Увидел он "подводные камни" и у Фуко, и у Делеза. Так, например, в имманентности желания Делеза и Гваттари, которое они противопоставляли трансцендентности Закона, Бодрийяр нашел опасность возвращения Закона в молекулярной версии. Сомневался он и революционности "молекул", "молекулярного". Быть может, писал он в работе "Забыть Фуко", истинная молекула - это не революционная молекула, а молекула генетического кода, сложной спирали ДНК, а значит мы имеем дело с тем, что кибернетики описали как матрицу кода и контроля.

И здесь, хоть Бодрийяр был далек от Юнга, вспоминается использование последним восточной пословицы: "превратный человек и хороший метод будет использовать превратно". Опуская вопрос о различиях в подходах каждого мыслителя к человеческой психике, бодрийяровскую позицию можно интерпретировать таким образом: нет установки, нет исследовательского метода, нет концепции, которые были бы хороши сами по себе. Любой творческий и революционный поры может трансформироваться в свою противоположность.

Как известно, целью деконструкции является не деструкция понятий и концепций. Если попытаться просто выбросить на "свалку истории", например, трансцендентность, то стоящая за ней установка может вернуться мо модели "возвращения вытесненного". Деконструкция состоит скорее в релятивизации отношений между большими дихотомиями традиционной мысли, их "размельчение", игру с ними. Но, как заметил Бодрийяр, и деконструкция не должна ускользнуть от деконструкции. Верно ли воспринимать это высказывание как некий вывод? Вряд ли. Бодрийяр отставляет вопросы открытыми.

Присоединялся Бодрийяр и к пострструктулистской критике обращения к "природности", "природе", к "природе человека", которое слишком часто лишь пытается с помощью такой уловки различные идеологии. Но в то же время в одном из интервью он, вероятно не без иронии, сказал, что социальное происхождение человека еще нужно доказать. Каково же тогда происхождение человека? Вопрос опять открыт. Да и само понятие "социальное" Бодрийяр подверг изощренной и иронической деконструкции в книге "В тени молчаливого большинства... Или конец социального". "В чём я упрекаю социологию, так это в эффекте реализма, в утверждении социального, словно оно в настоящее время не является выдумкой, утопией, а, наоборот, каким-то образом дано нам."

Заслуживают внимание и исследовательские методы Бодрийяра. В целом он придерживался структурного метода ("реляционный способ мышления, который, порывая с субстантивистским способом мышления, подводит к описанию каждого элемента через отношения, объединяющие его с другими элементами в систему, где он имеет свой смысл и функцию", как кратко охарактеризовал его Бурдье), делая акцент на анализе отношений между вещами, а не самих вещей (субстанций). "«Сам предмет — ничто. Он не представляет из себя ничего, кроме различных типов отношений и значений, которые готовы сойтись друг с другом, вступить в противоречие и завязаться на нём как предмете»." Но Бодрийяр выходит за рамки структурализма, не соглашаясь с постулатом последнего о разделенности и соответствия мира и знака; не верил он и в "чистую" денотацию в "нулевую степень" знака.

А.В. Дьяков предлагает такую интерпретацию бодрийяровских текстов:

"Бодрийяр сам возрождает Структуру под другим именем — под именем Симуляции. Симуляция определяется как отношение между элементами системы, которые обмениваются только друг на друга и ни на что иное. Бодрийяровский симулякр «пуст», он не имеет соответствий ни в языке, ни в какой бы то ни было ещё «реальности». Но при этом логика симуляции остаётся постоянной и единой во всех системах — логика коннотации, описанная Бартом. Бодрийяр отказывается признавать определяющее влияние социально-экономических факторов в той или иной модификации социума, резко критикуя марксистскую оппозицию базис/надстройка. Вместо этого он усматривает имманентную логику3, присущую самим системам, в которых происходит взаимообмен и кругооборот элементов-симулякров. Что такое эта «имманентная логика» симуляции, как не возрождённая Структура?!"

Симуляцию - это своебразное возрождение метафизики Духа. Конечно, нет оснований, замечает Дьяков, для полного отождествления Симуляции и Духа, но некоторые основания для размышлений есть. Обратимся к другим представителям французского постструктурализма Гваттари, например, предложил концепцию "машин", функционирующих трансверсально по отношению к хронологическому потоку. Для Бодрийяра же, история стала симуляцией истории, а значит симулировать ее можно лишь создав новую метафизику истории. Таким образом, Бодрияр создает метанарратив и возникает вопросом насколько Бодрийяра можно считать постмодернистом? Но этот метарратив настолько парадоксален, что Бодрийяра, видимо, лучше назвать постпостмодернистом и ситуация не проясняется. Но, в конце концов, нам не так уж важно, как "позиционировать" Жана Бодрийяра (это было-бы не "по-бодрийяровски"). Нам было важнее попытаться проследить пути его парадоксального мышления.

Тексты Жана Бодрийяра оставляют впечатление, что в дискурсе этого мыслителя жили и довольно свободно себя "чувствовали" разнообразные психологические установки, сомнения, вопросы, многие из которых проявляли себя неявно, косвенно. Все это, конечно, дело интерпретации - мы не спорим с этим.

Мы также не ставим целью следовать парадигме, занимающейся только дискурсами, анализом текста. Не является ли такой подход односторонним? Не становится ли символическое, язык (у Лакана, в постструктурализме) неким заменителем Абсолютного Духа; какие субстанции оказываются в преисподней этих дискурсов? Не взрывает ли эти дискурсы Бодрийяра?

Не происходит ли вытеснение эмоциональной сферы, интуиции, экзистенциального? Ведь несмотря на ошибки и крайности психологизма (у которого есть своя "преисподняя"), одна из тем исследований психологии - это, например, эмоциональная регуляция мыслительной деятельности...

Юнг в "Психологических типах", остановившись на споре между номинализмом и реализмом, обратил внимание на любопытную живучесть универсалий. История как философии, так и человеческой мысли вообще, демонстрирует наглядные примеры того, что "онтологические аргументы" раз за разом возрождались, несмотря на казалось бы убедительные их опровержения. Юнг приводил для наглядности и экзотические примеры из прошлого - убежденность в существовании "идеального острова". наподобие страны феаков.

"Предположение, что существует одна лишь психология или один лишь психологический основной принцип, - такое предположение является невыносимой тиранией лженаучного предрассудка о нормальном человеке. Постоянно говорят об «определенном» человеке и о его «психологии», которая во всех случаях и всегда «не что иное, как именно то». Точно так же постоянно говорят об определенной действительности, как будто бы существует только одна-единственная действительность. Действительность есть то, что действует в человеческой душе, а вовсе не то, что некоторые люди признали «действенным» и с такой предвзятой точки зрения обобщили как «действительность». И если даже поступают при этом по всем правилам науки, все-таки никогда не следует забывать, что наука не есть сумма всей жизни, - она лишь одна из психологических установок, лишь одна из форм человеческого мышления.

Онтологический аргумент не есть ни аргумент, ни доказательство, а лишь психологическое констатирование того факта, что на свете существует известный класс людей, для которых какая-либо определенная идея является действенной и действительной, то есть действительностью, сходной с таковой воспринимаемого мира. Сенсуалист отстаивает достоверность своей «реальности», а человек идеи утверждает достоверность своей психологической действительности. Психология должна принять факт существования этих двух (или нескольких) типов и во всяком случае никогда не принимать один из типов как недоразумение другого; пусть психология никогда не делает серьезной попытки сводить один тип на другой, словно всякое инобытие есть не что иное, как функция все одного и того же. Но это отнюдь не уничтожает испытанного научного принципа: principia explicandi praeter necessitatem non sunt multiplicanda. Необходимы именно различные принципы психологического объяснения. Помимо всего вышесказанного в пользу такого предположения нас должен был бы убедить еще и следующий знаменательный факт: несмотря на то, что Кант, казалось бы, основательно покончил с онтологическим аргументом, целый ряд философов после Канта снова взялись за этот аргумент. И оказалось, что и в наше время мы так же далеки - или, вернее сказать, еще дальше - от примирения пар противоположностей, как идеализм и реализм, спиритуализм и материализм, включая и все побочные вопросы, нежели то было в первые периоды Средневековья, когда было по крайней мере одно общее миросозерцание." (К.Г. Юнг, "Психологические типы").